staty

                                             Дивона*
 
       Как раз посредине главного перекрестка, на самом проезде, уселись на корточки друг перед другом два человека; между ними было не более пяти шагов расстояния. Один из них был уже совсем старик, с всклокоченною белою бородой, с лицом, обезображенным следами страшной местной болезни «паш–хорда», с глазами то поблеклыми, безжизненными, то вдруг разгорающимися как уголья. На голове у старика была высокая остроконечная шапка, отороченная внизу мехом: шапка эта была клетчатая, темно–зеленая с черным; на голое, почти черное тело, высохшее, как древняя мумия, был накинут изодранный халат, заплатанный лоскутами всевозможных цветов, преимущественно ярких; ноги босые, покрытые густым слоем засохшей грязи. В руках у этого странного человека был большой бубен и тоненькая раскрашенная камышинка, а за плечами — короткий точеный посох из какого–то темного тяжелого дерева, с острым наконечником в виде копья. Второй человек был помоложе, но и в его густой, неопрятной бороде пробивалось множество седин; голова его не была выбрита, как у всех мусульман, а кажется, и вовсе незнакома с ножницами или бритвою; трудно было рассмотреть, из чего состояла эта чудовищная прическа; казалось, что волосы, длинные чуть не до земли, были заплетены в несколько кос, и косы эти перевиты и перепутаны между собою в ужаснейшем беспорядке; все это скомкано кое–как на макушке и приколото двумя или тремя большими ржавыми железными булавками. Слой пыли густо напудрил эту массу волос, в которых, даже издали, виднелись какие–то белые, двигающиеся точки. Одет он был в широкий верблюжий халат, и тоже с босыми ногами.
       Оба они, поочередно, говорили громко, нараспев, сильно жестикулируя и пронзительно вскрикивая по временам. Это были мнимые помешанные, юродивые («дивона»), отрешившиеся от мирской жизни, предвещатели, — люди, пользующиеся большим авторитетом в полудиких народных массах, бродящие всю свою жизнь с одного места на другое, ярые фанатики сами по себе, публичные певцы и ораторы, рассевающие фанатическое озлобление и ненависть ко всему не мусульманскому вообще и русскому в особенности.
        Кругом накоплялись слушатели и жадно ловили каждое слово, боясь проронить малейший звук, вылетевший из вдохновенных уст. Конные и пешие останавливались на ходу и замирали, как статуи. Вдали гудела базарная жизнь, вблизи же нее царствовала мертвая тишина, в которой отчетливо раздавались хриплые, надтреснутые голоса ораторов.
       Старик с бубном говорил:
       - Аллах! Единый Аллах! Ты послал на меня глубокий сон, и сон этот тянулся девяносто девять дней!
       - Девяносто девять!.. Слышите ли, девяносто девять? — подтверждал другой. — О, это ведь очень долго!
       - Да, — продолжал первый, — но спало только мое тело, дух же мой летел высоко над землею и, наконец, стал, по воле Аллаха, на одном месте. И увидел дух мой долину — чудную долину, какая может быть только в раю, и какой вы еще, конечно, нигде не видели!
       - Понятное дело, где же им видеть что-нибудь хорошее! — поддакивал волосатый.
       - По долине этой текли реки; как серебряные ленты, тянулись они по сочной зелени; на берегах росли тенистые деревья, и гнулись до земли усеянные золотыми плодами ветви!
       - Ах, как это хорошо! Хоть бы парочку этих золотых штучек? Да где нам, созданным из грязи…
       - Друг мой, ты перебиваешь течение моих мыслей!
       - Молчу, молчу; целую прах ног твоих и слушаю. Слушайте и вы, правоверные!
       - Сколько роз, — продолжал старик, — сколько разных цветов покрывало долину, и какой чудный запах поднимался кверху, под самые облака!
       - Так, что даже самые птицы чихали от удовольствия и хвалили всемогущего Аллаха!
       - Ты опять, приятель! Имей терпение; твоя речь впереди…
       - Посреди этой долины мирно пасся большой белый верблюд, и какой верблюд! Шерсть у него была из чистого персидского шелку, белая, как снег на небесных горах, шея длинная, как у лебедя, глаза черные, мягкие, нежные, как у женщины, походка плавная, голос звонкий, как трубы, которые трубят, когда великий эмир Мозафар идет на молитву. Верблюд этот ходил и ел одни только розы, или же лежал в тени и пережевывал, а белая, как молоко, пена бежала на густую, душистую траву. Хорошо было жить этому верблюду; его не вьючили, не запрягали, у него спина была совершенно чистая, без сбоев и ссадин: видно было, что вьючное седло никогда не прикасалось к чудному животному, — оно только ело, спало и прогуливалось. И воскликнул я: «О, Аллах! Где же это такая счастливая страна, где верблюдам лучше жить, чем у нас правоверным?» И услышал я голос, исходящий из светлого луча солнечного, и по голосу узнал, что со мною, недостойным, заговорил сам Магомет… Вы не верите? Спросите вот хоть у моего товарища!

2 
  

Сайт "Живое Знание"