staty

 

       В Багдаде беседовал путник с достославным шей­хом Эвхадеддином Кирмани. Спросил его:
       - Что творишь?
       - Созерцаю месяц в тазу с водой!
       Не в новинку был путнику темный язык арифов. Шейх подразумевал: созерцаю абсолютную, совершен­ную красоту истины в каждой капле воды, в любом гарнце земли. Отраженную красоту...
       - Если не вскочил у тебя на шее чирей, подними голову! — молвил путник. — Погляди на небо, отчего ты не видишь месяца там?
       Если не понял его Ибн аль-Араби, не снёс речей его Кирмани, то чего было ждать от других?! Наверное, где-то на свете есть тот, кто мог бы понять его, стать зеркалом его души. Может быть, даже в этом городе, стены которого стоят, как стояли до монголов. Немыс­лимо, чтоб мир был пуст. Доколе ему быть странником в этом мире, утенком, уплывшим от высидевшей его ку­рицы и не нашедшим себе подобных? Иначе навсегда останется тайной для мира истина, проклевывающаяся в его сердце...
       - Извольте!
Перед ним, держа в руках связанные арбузы, с ко­торых еще стекали капли воды, стоял крестьянин, о существовании которого путник успел позабыть. Корзи­ны на спине его осла, огромные, едва не волочащиеся по земле, были загружены доверху.
       - Раздели со мной хлеб, добрый человек! — мол­вил путник, указывая на ячменные лепешки и флягу с вином.
       Крестьянин не заставил себя упрашивать. Сел рядом с циновкой. Поджал под себя ногу, другую выставил коленом вперед, облокотился о нее, словно о стол. Бережно взял кусок разломленной лепешки. Подождал, пока путник откусит от своей. И застенчиво, но истово принялся жевать.
       По тому, как он сел, как жевал — сперва за правой щекой, как выждал, чтобы не есть первому, путник опо­знал в нем оглана, младшего члена братства ахи, к ко­торому принадлежал некогда сам.
        Путник срезал с арбуза верхушку, словно тюбетею. Перевернул арбуз, одним взмахом ножа срезал другую верхушку. Точными ударами рассек арбуз вдоль и раз­валил его на циновке толстыми кроваво-красными лом­тями.
       Крестьянин вытащил из-за пояса плоский нож. Обтер его о шальвары, насек ломоть арбуза на до­ли и, подрезая их, по одной стал класть в рот, заедая хлебом.
       Они трапезничали молча. Решив, что приличия со­блюдены, крестьянин спросил:
       - Вижу, господин издалека. Что слышно в мире?
       - Не осталось в мире больше терпения, и похмелье превысило меру, — ответил путник. — Разве что у вас иначе! — Он обвел рукой долину.
       - И у нас два года подряд был голод, — молвил крестьянин, не подымая на собеседника глаз, как того требовала вежливость. — В нашей деревне Кямил все­го двенадцать душ осталось — остальные перемерли. На сей год лучше, бог милостив.
       - Бог милостив, да людишки слепы!
Крестьянин уверовал, что его собеседник — переоде­тый суфий: так темно и по-дервишски он изъяснялся. И в тон ему подхватил:
       - Слепы, но не все. В Конье не счесть шейхов и подвижников, что видят бога!
       Впервые ухмылка мелькнула на лице путника. Шейхи! Повидал он их на своем пути, что песка в пу­стыне. Вопят, точно зазывалы на базаре: «Ступайте ко мне, остригите волосы, соскоблите бороду, примите из рук моих хырку святости!» Пекутся лишь о собствен­ной славе и святости! Подвижники! Дела им нет до це­лого света. Только о себе, о своей чистоте заботятся. Возгордились своей праведностью. И нет ничего страш­ней бесчеловечной нетерпимости праведников!
       - Шейхи да суфии — разбойники с большой доро­ги веры! — отрезал путник. — Хлебни-ка лучше вина из фляги!
       Крестьянин застыл с улыбкой на лице. Помял кула­ком нос. Такие слова о шейхах! Хорош дервиш! И еще вина предлагает... Может, он воин ахи? Те и вино пьют, и суфиев не терпят. Но почему тогда не ест с колена, жует не за правой щекой и сидит не по об­ряду?
       - Не знаю,.. Только наш Саляхаддин, золотых дел мастер, — праведный шейх. Лучше его человека не ви­дал. Если б не он, умер бы и я от голода. Мы с ним из одной деревни...
       Золотых дел мастер Саляхаддин. Да еще в деревне родился. Наверное, шейх ахи. Эх, милок, милок! Шейхи да дервиши уцепились двумя руками за видимость, а сути не видят. Даже ахи, которые не бегут от мира, а живут в нем, не отделяют себя от народа, а трудятся с ним, братья ахи, единственная защита мастеровых от беев и стоящих за ними монголов, и те превратили средство — обряды, священные книги, традиции — в цель, а свое братство — в завесу, за которой скрылась от них правда. Потому-то и ушел он от ахи.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10

Сайт "Живое Знание"