О легендарном кузнеце Кавэ и поэме Фирдоуси «Шах-намэ» мы в своей газете рассказывали читателям. И потому были ясны строчки Хлебникова:
Жестокие клещи,
Багровые, как очи,
Ночной закал свободы и обжиг —
Так обнародовали:
— Мы, Труд Первый и прочее и прочее...
Багровые, как очи,
Ночной закал свободы и обжиг —
Так обнародовали:
— Мы, Труд Первый и прочее и прочее...
В газете вместе с исторической справкой эти строчки вполне могли дополнить легендарный образ вождя народного восстания. А полуголых кузнецов с красными фартуками, и горны, меха которых храпели горлом хрипло, мы ежедневно видели на базаре.
Стихотворение было ясным, но для плаката нужны короткие и доходчивые слова. Стихи же Хлебникова многострочны и трудно понимаемы.
На следующий день в редакцию пришел Доброковский и первым делом спросил, читали ли мы стихи Хлебникова. Он подтвердил нашу догадку, что стихотворение «Кавэ-кузнец» было им заказано для плаката.
— А скажи честно, Меч, — спросил я, — тебе самому ясен смысл стихотворения?
Доброковский разразился филиппикой против тупоумных газетчиков, неспособных понять и почувствовать силу и красоту революционной поэзии. Я признал, что я бездарен и толстокож, но настаивал:
— Хорошо, я тугодум, но вот ты, дервиш футуризма, скажи честно, вот эти слова под могучей фигурой кузнеца с поднятым красным фартуком будут понятны красноармейцам, муджехидам, крестьянам и ремесленникам? Плакат же для них, а не для гурманов!
Доброковский, глядя на эскиз плаката, медленно прочитал стихи Хлебникова. Подумал и в конце концов признался:
— Да, ты прав, для плаката это тяжело.
— Может быть, примем мой текст? — предложил я. — Слушай...
Поднял восстание против деспота царя Зохака.
Революционным знаменем служил его красный фартук.
Революционным знаменем служил его красный фартук.
Кавэ-кузнец — лозунг национальной революции Персии.
Доброковский согласился с моим текстом, но потребовал, чтобы стихи все же были напечатаны в газете. Гордый тем, что мой текст “перешиб” стихи “отца русского футуризма”, я обещал стихи Хлебникова напечатать.
— А вот эту — «Иранскую песню», — сказал Доброковский. — Хлебников посвящает мне. Мы с ним ходили по речке, я пытался ловить рыбу, а Хлебников что-то бормотал. Я спросил, что, мол, ты говоришь? Он посмотрел на горы и полным голосом говорит: Верю сказкам наперед: прежде сказки — станут былью... И замолчал, побрел по колено в воде, будто что-то ищет. И вот, видишь, вот продолжение той строчки:
Верю сказкам наперед:
Прежде сказки — станут былью,
Но когда дойдет черед,
Мое мясо станет пылью.
И когда знамена оптом
Пронесет толпа, ликуя,
Я проснуся, в землю втоптан,
Пыльным черепом тоскуя.
Или все свои права
Брошу будущему в печку?
Эй, черней, лугов трава!
Каменей навеки, речка!
Прежде сказки — станут былью,
Но когда дойдет черед,
Мое мясо станет пылью.
И когда знамена оптом
Пронесет толпа, ликуя,
Я проснуся, в землю втоптан,
Пыльным черепом тоскуя.
Или все свои права
Брошу будущему в печку?
Эй, черней, лугов трава!
Каменей навеки, речка!
Доброковский умел читать стихи, умел найти и передать их скрытый смысл. И на этот раз за хорошо найденной интонацией я почувствовал мрачность поэтического образа: Я проснуся в землю втоптан, пыльным черепом тоскуя.
Короче говоря, мы стали печатать стихи Хлебникова и выплачивать ему самый высокий гонорар. А я стал выслушивать иронические замечания члена Реввоенсовета Кости Томашевского, человека литературно грамотного и одаренного.
— Ну-с, товарищ редактор, а сам ты понимаешь эти стихи?
Я признавался, что понимаю плохо, но настаивал на своем тезисе: “Далеко не всегда произведения искусства познаются разумом”.
