Вскоре мои очень прохладные отношения с Хлебниковым совершенно испортились. Как-то начальник агитотдела армии Рудольф Абих принес рукопись Хлебникова и попросил издать ее отдельной брошюрой. И еще раз мне и Усачеву пришлось недоуменно спрашивать друг друга:
— Вы что-нибудь понимаете?
— Увы!
Это были хлебниковские “чародейские” изыскания законов чисел и сокровенного смысла букв и слов.
В числах, формулах, каких-то уравнениях со многими неизвестными мы разобраться совершенно не могли. В попытке Хлебникова придать буквам особый мистический смысл мы разобрались, но категорически не были с ним согласны. Да и как было согласиться, например, с утверждением, что с буквой К связана контрреволюция: Корнилов. Каледин, князь, кулак и т.д. Но моя фамилия — Костерин, черт возьми!
Буква Ч связана с какой-либо емкостью — чаша, чулок, чаща, чело (отверстие русской печи)... Допустим, что чело печи что-то вмещает, а что вмещает ‘чело’ (лоб)? Как понимать — „на чело набежали морщины”? А чека (затычка)? Чебрез? Чиж? Чуб?..
Мы отказались издавать “труд” Хлебникова. Но автор заручился поддержкой начальника агитотдела Абиха и представителя РОСТА Марка Живова. От атаки друзей-партизан отбиваться трудней, чем от прямого начальства. Помощь я получил только от нашего метранпажа Воробьева. В присутствии Хлебникова и Доброковского я спросил его:
— Семен Иванович, можешь набрать эту брошюру?
Семен Иванович полистал рукопись, сплошь усыпанную цифрами и уравнениями, и тут же вернул ее:
— У нас не хватит цифр даже для одной страницы.
Это было правдой: партизанская типография была очень бедна шрифтами. Но Хлебников это понял как редакционный трюк. Он взял рукопись, мрачно склонил голову и, сутулясь больше обычного, вышел из редакции. И больше к нам не заходил. И стихов не приносил.
В конце июля Эхсанолла, мобилизовав все революционные силы, решил прорваться к Тегерану и поднять там восстание. Штабной деревней была намечена деревня Шахсевар на берегу моря в области Тони-Кабун. Курдские части и пехота (режиманцы) революционного правительства продвигались по тропам меж рисовых полей и садов, а кавказские партизаны и мой штаб прибыли в Шахсевар морем. В составе моего штаба были и “русские дервиши”.
И здесь, как и в Реште, “русские дервиши” — длинноволосые, босые, в живописных лохмотьях, тотчас же привлекли к себе внимание крестьян. Доброковский и Хлебников обосновались в чайхане, где их бесплатно кормили, поили крепким чаем и давали курить терьяк. Около них всегда толпился народ. Доброковский рисовал портреты, карикатуры на Реза-хана, на англичан и на языке фарси разъяснял слушателям программу Эхсаноллы. Хлебников или сидел тут же, присматриваясь к посетителям и прислушиваясь к разговорам Доброковского, или же бродил по ближайшим окрестностям.
Свои совещания мы, все штабные работники, часто проводили на берегу моря, располагаясь на песке, подставляя тела горячему солнцу, прохладе морских волн и ароматному ветерку из апельсиновых рощ.
Однажды мы обсуждали содержание и эскиз плаката. Сидели и лежали на песке так, чтобы веселая прибойная волна ополаскивала наши тела. Когда все замечания и предложения были высказаны, Доброковский неожиданно попросил Хлебникова:
— Велемир, прочитай что-нибудь... ты был на днях у хана...
Велемир, голый, мосластый, с выдающимися ключицами, опустив голову так, что волосы прикрыли лоб и глаза, забубнил:
Хан в чистом белье
Нюхал алый цветок, сладко втягивал в ноздри запах цветка,
Жадно глазами даль созерцая.
„Русски не знай — плёхо!
Шалтай-балтай не надо, зачем? плёхо!
Учитель, давай
Столько пальцев и столько (пятьдесят лет)
Азия русская.
Россия первая, учитель харяшо.
Толстой большой человек, да, да, русский дервиш!
А, Зардешт, а! харяшо!”
И сагиб, пьянея, алый нюхал цветок.
Белый и босой,
И смотрел на синие дальние горы.
Крыльцо перед горами в коврах и горах винтовок
Выше предков могилы.
А рядом пятку чесали сыну его:
Он хохотал,
Стараясь ногою попасть слугам в лицо.
